Пять лет назад мной была написана статья «Восстание 1916 г. в Туркестане: ошибка власти или историческая закономерность?» для журнала «Обозреватель-Observer» [Котюкова, 2011, 98-126.]. И тогда, и сегодня я не смогла дать однозначного ответа на вопросы, вынесенные мной в заглавие работы. Изменились ли мои взгляды и оценки? Думаю, нет. Появились ли новые источники? Да. Но они лишь уточнили детали и нюансы, расширив мое представление о событиях столетней давности, не изменив моих оценок принципиально, а только добавив новых вопросов к списку уже имевшихся.

Вот только некоторые. Почему Высочайшее повеление 25 июня 1916 г. было так плохо проработано с юридической и политической точки зрения, почему его попытались привести в исполнение в Туркестане столь быстро, особенно учитывая то обстоятельство, что в крае на тот момент не было постоянного генерал-губернатора? Почему вообще не учли позицию краевой администрации относительно любых форм призыва? Почему эта самая краевая администрация оказалась настолько беспомощной в случившихся трагических обстоятельства? Почему депутаты Государственной думы не предприняли никаких действенных мер сразу после принятия незаконного, на их взгляд, Высочайшего повеления? Почему на двух закрытых заседаниях Государственной Думы 13 и 15 декабря 1916 г., посвященным событиям в Туркестане молчал побывавший в крае председатель мусульманской фракции Думы К.Б.Тевкелев? Почему ездивший для разбирательств на Кавказ депутат М.Ю.Джафаров практически ничего не рассказал о ситуации в своем избирательном округе, посвятив все отведенное ему для выступления время Туркестану? Где документы, собранные комиссией Керенского–Тевкелева в Туркестане? Каково точное количество жертв восстания без различия национальностей и т.д. Ответов или нет совсем, или они не очень обоснованы с научной точки зрения, а, значит, широкий простор для спекуляций и инсинуаций имеется в наличии.

В очередной раз, предпринимая попытку ответить на вопрос: «Что такое восстание 1916 г.?», (сильно упрощая) останавливаюсь на трех вариантах: «ошибка власти» (обусловленная имперской природой отношения к окраинам), «историческая закономерность» (следствие имперской природы отношения к окраинам) и отправная точка для формирования «национальной идеи» или «идеи национальной независимости» у каждого из народов Туркестана (при том, что сами восставшие конкретных идей не сформулировали). И здесь начинается самое сложное: что же выбрать в качестве первостепенного?

Возможно, кто-то отдаст предпочтение «формированию национальной идеи» и «исторической закономерности», но найдутся коллеги, которые присоединятся к нам и выберут «ошибку власти» и «историческую закономерность», а кто-то даст свой, не похожий на первые два, ответ. Но есть то, что неизбежно должно объединить все позиции: восстание 1916 г. это не просто одна из самых печальных страниц в истории народов Центральной Азии и России, а трагедия всех (в равной степени) жителей региона, без различия национальностей и вероисповедания.

Но даже право на «трагедию» некоторые пытаются узурпировать. Так в публикации «Игра с историей (о 1916 г.) Кубан Мамбеталиев не находит в событиях 1916 г. «почвы» для общей трагедии. «Возникает вопрос, — пишет Мамбеталиев, — «где общая трагедия», если узбеки, туркмены, казахи, таджики не уничтожались в таком тотальном порядке, как северные кыргызы» [Мамбеталиев, 2016].

Обратим внимание, в перечень народов, с которыми не может быть «общей трагедии», с циничным обоснованием «как недостаточно пострадавшие», вообще не попали русские и украинские крестьяне переселенцы Семиречья. Что это? Незнание? Забывчивость?

На наш взгляд, следует очень четко разделять неразделимые, как, к глубокому сожалению, показывает практика вещи: историческое, сугубо научное изучение восстания и его политические интерпретации и осмысление, часто сопровождающиеся спекуляциями на чувствах простых людей их исторической памяти. Смешение публицистики и научного анализа, и особенно ярко это демонстрирует интернет-пространство, не приближает нас ни на шаг к постижению истины, а только разжигает страсти и увеличивает градус кипения взаимных претензий, «исторических обид» и порождаемой этим, зачастую, неприязни.

В такой ситуации историческая наука выступает не фундаментом, а инструментом для создания образа врага, частью информационной пропагандистской войны. Не установление Истины, а жажда Сатисфакции, становится двигателем подобного рода технологических приемов.

И это очень удручает. Поскольку мешает нормальной и регулярной (а не только предъюбилейной) работе историков всех стан, на чьей территории происходили эти трагические и кровавые, в равной степени для всех народов, события. Поскольку, если бы нам, историкам, не приходилось бы так часто оглядываться на веяния политической конъектуры, мы без сомнения смогли бы к столетию восстания подготовить серьезный совместный труд и «расширить горизонты» научного знания, обогатив его новыми, сугубо научными, подходами.

Поэтому невозможно не признать, что при всех проблемах и несовершенствах Советская историческая наука была, ориентирована на поиск и доказательство фактов, свидетельствовавших о вековых корнях приязненных или просто неконфликтных отношений между народами СССР [Дегоев, 2010, 29].

Сегодня ситуация на постсоветском пространстве выглядит с точность наоборот — все силы брошены на поиски «врагов» и «виноватых», забывая о том, что изучение любого события унесшего тысячи человеческих жизней, требует взвешенности и корректности в оценках, а не конструирования столетия спустя новых исторических мифов. Риторика, используемая участниками такой дискуссии, зачастую не имеет ничего общего с академическим дискурсом. А ведь от историков общество ждет ответа на главный вопрос: что нужно сделать для того, чтобы трагедия, подобная трагедии 1916 г., не повторилась в будущем.

Позиция исследователя при освещении любого исторического события должна, как нам представляется, выглядеть следующим образом: учитывать все документы и говорить обо всем. Не согласен — аргументированно опровергай, спорь, а закрывать глаза на очевидные факты недопустимо.

Но нам все время мешают, навязывая нам маршрут исследования, проходящий сугубо в политизированной колее, подпитывая общественное мнения якобы только сейчас вскрытыми фактами и обстоятельствами. Пример. Выступление А.Ф.Керенского (и только его) в Государственной думе четвертого созыва в 13 и 15 декабря 1916 г. Средства массовой информации с подачи некоторых исследователей убеждают читателей, что позиция и оценки, озвученные Александром Федоровичем с трибуны Таврического дворца, это тайна за семью печатями, столь долго скрываемая от простых граждан и наконец ставшая достоянием широких масс (Ногойбаева, 2016).

И неискушенные читатели без сомнения верят в такое «научное открытие». А ведь стенограммы закрытых заседаний и 13 и 15 декабря 1916 г. были хорошо известны советским исследователям и в ХХ в. публиковались неоднократно [Божко, Галузо, 1932; Аманжолова, 1997, 4-22]. Их расшифровки хранятся в фондах как минимум двух крупнейших архивов Центрального государственного архива Республики Узбекистан (ЦГА РУз) в Ташкенте и Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА) в Москве, с оригиналов которых и производились публикации. Более того, полный текст всего заседания 13 декабря 1916 г. (а не только текст выступления А.Ф.Керенского) впервые был опубликован еще в 1917 г. на страницах мусульманской бакинской газеты «Каспий» [Каспий, 1917, № 214-223].

Что это — незнание или сознательное конструирование и манипуляция общественным сознанием?

К теме восстания 1916 г. советские, современные центральноазиатские, российские и зарубежные историки неоднократно обращались и, несомненно, еще будут обращаться. В советской историографии к нему относились как ключевому событию предоктябрьского периода в истории Советских Республик Средней Азии и Казахстана. Преследуя вполне понятную идеологическую цель, восстание рассматривали как «борьбу трудящихся края с эксплуататорским царским колониальным режимом и местными феодалами», а, следовательно, как региональный пролог последовавшей революции.

Но можем ли мы взять на себя смелость и утверждать, что на современном отрезке истории исторические исследования полностью свободны от политического давления и новых идеологических установок, а восстание не выбрано отправной точкой для политической консолидации в борьбе за политические интересы определенных сил в постсоветских обществах Центральной Азии?

Постсоветские и постимперские комплексы и в России и в бывших союзных республиках очень выпукло проявили себя в научной дискуссии о восстании за последние несколько лет. Но продуктивен ли путь взаимных обвинений для установления исторической правды, к которой все призывают? И может ли эта правда быть линейной и одномерной? Или все сложнее?

После 1991 г. в государствах Центральной Азии тема восстания зазвучала с новой силой, чего нельзя сказать о российском историческом пространстве. Изучению истории Центральноазиатского региона, за последние десятилетия уделялось не так много внимания. Констатирую это с грустью и о причинах этого явления нужно рассуждать отдельно. Тем не менее, Федеральным архивным агентством Российской Федерации (Росархив) был создан специальный сайт «События в Семиречье 1916 г. по документам российских архивов», на котором размещены документы крупнейших Федеральных архивов (РГИА, РГВИА, ГА РФ) и архива МИД РФ (АВПРИ).

Серьезное изучение восстания 1916 г. невозможно начинать с 25 июня 1916 г. — даты подписания злосчастного Высочайшего повеления «О призыве на тыловые работы». Многие аспекты этого нелинейного события уходят своими корнями чуть ли не во вторую половину XIX столетия и заканчиваются в 1920-е гг. ХХ столетия. Но готово ли постсоветское историческое сообщество к таким комплексным исследованиям? Думаю, что пока нет.

Несмотря на все сложности, готова поделиться с коллегами некоторыми умозаключениями относительно событий 1916 г. в Туркестане, да и не только в нем. В разных районах Российской империи восстание 1916 г. имело свои особенности и специфику, наложившиеся на сложный комплекс местных проблем.

На сегодняшний день в научной литературе и публицистике, как российской, так и зарубежной, наблюдается достаточно разнообразная линейка названий (с акцентом на конкретном регионе), относящихся к событиям, поводом к которым послужило Высочайшее повеление 25 июня 1916 г.: «восстание 1916 г. в Семиречье», «Семиречинское восстание 1916 г.», «Туркестанское восстание 1916 г.», «Среднеазиатское восстание 1916 г.», «восстание 1916 г. в Казахстане», «Тургайское восстание 1916 г.» и т.д. Справедливости ради стоит отметить, что и до 1917 г. и в советский период к именованию восстания зачастую подходили с региональных или даже национальных позиций: «восстание сартов в Туркестане», «события в Семиречье», «восстание киргиз», «восстание туркмен в Закаспии» и т.д.

Понять современных коллег из Центральной Азии можно — они исследуют это событие через призму истории собственных государств, и для них такая «избирательность» вполне оправдана. Но российским исследователям, не теряя права вычленять частное из целого, необходимо сформулировать новый обобщающий термин в рамках Отечественной истории начала ХХ в., который бы корректно объединил в себе все территории, административные единицы и народы Российской империи, оказавшиеся вовлеченными в массовые или единичные протестные выступления в 1916 г.

Утвердившийся термин, доставшийся в наследство от советской историографии — «восстание 1916 г. в Средней Азии и Казахстане» — отвечавший в ХХ в. идеологическим и политическим задачам единого государства и отражавший исключительно географию массового проявления недовольства, сегодня представляется нам не вполне уместным, в том числе с учетом изменений политической карты региона и образованием на постсоветском пространстве новых государств.

Воспринимать события лета-осени 1916 г. (а кое-где и начала 1917 г.), в Азиатских регионах Российской империи нужно как явление двух уровней: первый — региональный (Семиречье, Закаспий, Тургайская область и т.д.), второй — общеимперский.

Не столь однозначна ситуация обстоит и с самим термином «восстание». В дореволюционных документах встречается широкий терминологический диапазон — «мятеж», «бунт», «события», «возмущения», «беспорядки» и практически единичные — «восстание». С приходом к власти Временного правительства, все чаще и чаще употребляется термин «восстание», который с установлением Советской власти утверждается окончательно и используется до настоящего времени как в российской, центральноазиатской, так и зарубежной историографии, в современной казахстанской историографии можно встретить и такой термин как «протестное движение» [Мажитов, 2006]. Если строго подходить к анализу вышеперечисленных терминов, все они имеют очевидную смысловую разницу, передающие в первую очередь внезапность и неорганизованность народного возмущения, а так же степень его массовости в разных регионах Туркестана. Однако мы не видим причин отказываться от устоявшего обобщающего термина «восстание».

Подход к изучению событий 1916 г. как к единому (одному) восстанию не подтверждается историческими реалиями. Был действительно целый ряд протестных движений. Однако они не имели ни единого руководства, ни какой-либо координированности действий.

Кроме того, внутри макрорегиона такого как Туркестан, был целый ряд микрорегиональных восстаний, начавшихся и завершившихся в разное время, которые мы и сегодня, отдавая дань традиции, исключительно для удобства рассмотрели под общим названием — «восстание 1916 г. в Туркестане». Связи между антиправительственными выступлениями не было. Восставшие не просто не сумели, они и не помышляли в силу целого ряда обстоятельств (разговор о которых достоин отдельного исследования), выступать единым фронтом против царской власти, предъявляя ей общие требования.

Для начала дискуссии, мы готовы предложить термин «восстания 1916 г. в Азиатской России». Географически он будет включать в себя все регионы Российской империи, в которых были отмечены любые формы проявления общественного недовольства Указом 25 июня 1916 г.

Накануне восстания 1916 г. в Туркестане не было ни одной политической партии, созданной представителями коренного населения и отражавшей его интересы, а значит способной возглавить восстание. Например, «Таракки парвар» в различного рода официальных документах и донесениях ТРОО, называют то «группа», то «партия». В Степном крае казахская партия «Алаш», образованная из группы членов партии кадетов, организационно оформится только в июле 1917 г. на Первом Всеказахском съезде в Оренбурге.

Восстания 1916 г. в Азиатской России — это крайняя форма проявления так называемого «мусульманского вопроса», являвшегося в позднеимперский период, составной частью государственной этно-конфессиональной политики. Этот вопрос, вернее его нерешенность, стал камнем преткновения для проведения модернизационной имперской политики в крае. Во многом, на наш взгляд, потому, что в нем не нашлось места мусульманскому духовенству (термин условен, но он давно прижился в научном лексиконе), которое могло стать своеобразным связующим звеном между мусульманской уммой Туркестана и имперской властью.

Еще одна «точка опоры», которой у империи не было в Туркестане — элита, представлявшая местную родовую аристократию, потомков ханов и беков, которая так и не получила статуса в полной мере равного статусу русского дворянства. Поэтому центральная власть далеко не всегда могла использовать эту региональную элиту в качестве посредника, в общении с народом. Более того, власть, в первую очередь, краевая не доверяла ей и постоянно подозревала ее в «антиправительственных настроениях», вместо того, чтобы попытаться опереться на ее авторитет в среде коренного населения для налаживания конструктивного и продуктивного диалога с этим самым населением.

В начале ХХ в. имперская власть нередко пыталась найти ответы на вопросы нового времени, используя старые, как ей казалось, не раз проверенные, методы. Будучи «морально устаревшими», они все чаще давали сбой или работали не столь эффективно. «Универсального набора» управленческих и модернизационных приемов для всего пространства империи, как не старались, выработать не удалось. В арсенале имелся некий «базовый комплект» действий или бездействий, порождавший или усиливавший негативное отношение нерусских народов не только к русской власти (при этом представители этой власти могли быть любой национальности), но нередко и к русскому населению в целом.

Сборник статей Международного научного совещания «Переосмысление восстания 1916 года в Центральной Азии», г.Бишкек, Кыргызстан, 20-21 мая 2016 г. Организаторами и партнерами Совещания были Американский университет Центральной Азии (АУЦА), Французский институт исследований Центральной Азии, Культурно-исследовательский центр Айгине и Миссия Столетия Первой Мировой войны.

Литература:

1. Котюкова Т. В. Восстание 1916 г. в Туркестане: ошибка власти или историческая закономерность? // Обозреватель-Observer. — 2011. — № 8. — С. 98—126.

2. Мамбеталиев К. Игра с историей (о 1916 г.). 2016.

3. Дегоев В. В. О современных проблемах преподавания истории Северного Кавказа // Россия XXI в. — 2010. — № 2. — С. 29—36.

4. Суюнбаев М. «Доклад А. Ф. Керенского о событиях 1916 г. в Туркестане на закрытом заседании Государственной думы 13 декабря 1916 г. 2015.

5. Кененсариев Т. Опубликованный «доклад Керенского» не является оригиналом, и задача кыргызских историков найти его. 2015.

6. Ногойбаева Э. Доклад Керенского приоткрывает завесу над одним из самых трагических периодов истории колониальных народов Туркестана. 2015.

7. Божко Ф., Галузо П. Восстание 1916 г. в Средней Азии. — Ташкент, 1932. — 175 c.

8. «Такое управление государством не допустимо». Доклад А.Ф.Керенского на закрытом заседании IV Государственной думы. Декабрь 1916 г. (публикация Д.А.Аманжоловой) // Исторический архив. — 1997. — № 2. — С. 4—22.

9. Каспий. — 1917. — сентябрь-декабрь. — № 214—223.

10. События в Семиречье 1916 г. по документам российских архивов. 2016.

11. Мажитов С. Протестное движение в Казахстане и Средней Азии в 1916 году: проблемы, теории и методологии изучения. 2006.